Это одна сторона вопроса. Мне хотелось жить, как вы догадываетесь. Не ради себя самого, не ради утоления жажды жизни, а потому как я прекрасно понимал, что лишь о лично пережитом можно рассказать в книгах. Мне нужно было всесторонне познать мир, двигаясь по горизонтали, изучить его вширь — увидеть страны и народы, природу и нравы, но также исследовать его по вертикали — получить доступ в самые разные слои общества, быть своим человеком в пивной, где собираются рыбаки, на конской ярмарке и в гостиной банкира.

Кстати, о банкирах. Позвольте напомнить мое тогдашнее заявление, быть может несколько наивное: «Вы встретите банкиров в моих книгах не раньше, чем я разделю завтрак с одним из них».

Повторю еще раз, я хотел жить, и жить интенсивно.

Жить, чтобы потом рассказать о жизни.

Жить, чтобы писать.

Я с ностальгией вспоминаю о том времени, о квартире на площади Вогезов в Париже, которая прежде называлась Королевской площадью и где прежде жили кардинал Ришелье и госпожа де Севинье.

Вспоминается прежде всего зима, потому что весной я удирал из Парижа в деревню или на море. Вставал в четыре утра: ведь мне предстояло справиться с восьмьюдесятью страницами машинописи.

Приключенческий роман? Наугад открываю энциклопедию «Лapycc». Вот огромный несоразмерный треугольник Африканского континента. Почти в самой его сердцевине водопады. Готентоты, пигмеи. Неведомые растения, названия которых ласкают слух, например Welchitschia Mirabelis. Если не ошибаюсь, наверняка волшебная трава. Роман готов. Он будет называться «Карлики водопадов»: я отчетливо вижу пигмеев, ростом с детей, копошащихся, точно муравьи, посреди первобытного хаоса. Я поселился в волшебной стране, потому что маленькие дети и дети побольше, которым предназначены мои книги, ждут от меня волшебства. На три дня, оставаясь в своей квартире на площади Вогезов, шедевре архитектуры XVII века, повернувшись спиной к очагу, я переношусь в африканские джунгли, вижу львов, стада слонов или буйволов, жирафов, горилл и гремучих змей.

Когда я придумываю истории, то рассказываю их прежде всего себе. Если завтра мне захочется написать об Азии, я сочиню «Секрет лам» или «Жреца Се Мацин», потом отправлюсь путешествовать по Тихому океану, куда угодно, с помощью «Ларусса», в том числе и в Соединенные Штаты, где фантазия затянет меня в страшную историю, которую назову «Глаз Юты», а затем в «рокамбольную» авантюру с небоскребами и автоматами — «Бандиты из Чикаго».

Я учился сочинять истории, может быть, не слишком складные для тех, кто не любит, чтобы их ожидания были обмануты. Каждую неделю я адресовал свой новый роман новому читателю — сегодня пятнадцатилетним мальчишкам, завтра сентиментальным дамам, любителям острых ощущений и поклонникам экзотики. Не сходя с места, я совершил кругосветное путешествие. И должен сказать, что мир, открывшийся мне, был прекрасен, потому что был целиком придуман. Он был собран из самых разнородных деталей в угоду публике, не желавшей расставаться с иллюзиями.

Время от времени в главе, диалоге, описании я отрабатывал технику ради собственного удовольствия, как будто играл гаммы, и никто никогда не заметил фальшивых нот в моих «народных романах». Я честно и старательно учился, и в то же время я начинал жить.

На следующий год у меня была машина с шофером. На третий — яхта, и я посылал свою продукцию фабрикантам от массовой литературы из портов Голландии, Дании, Норвегии и Испании.

Мне бы хотелось кое в чем признаться. Не покидая площадь Вогезов, я объехал весь мир с помощью энциклопедий и атласов. Помню, как я приехал в Марсель, чтобы сесть на пароход, отходящий в Африку. Направлялся я как раз в страну водопадов, описанную мною с таким воодушевлением. Но чтобы путешествовать по Африке, нужен колониальный шлем, не правда ли? И я зашел к шляпнику на улице Сен-Ферреоль. Он дал мне примерить несколько шлемов.

Вы замечали, что у мужчин (в отличие от женщин) удивительно глупый вид, когда они примеряют новую шляпу перед бледной поверхностью зеркала? Я стоял в городском костюме, в шлеме из бузины, а шляпник меня уверял: «Это ваш размер! То, что нужно для путешествия по Центральной Африке».

Ну что ж! В тот день я понял, что с «народным романом», рожденным силой воображения, покончено. Глядя на свое жалкое отражение, я чувствовал, что меняю курс, что меня ждут разочарования, поскольку я навсегда оставляю мечту ради реальности, непосредственность ради мужских тревог и забот.

Мой первый шлем был, в сущности, паспортом, пропуском в настоящую жизнь. Если бы у зеркала была память, если бы его не протирали каждую неделю, то оно наверняка бы сохранило образ молодого человека, до того времени лишь игравшего с миром, на пороге истинного с ним знакомства.

Вид у молодого человека был озабоченный. Бледная улыбка, напускная самоуверенность, но в действительности он с трудом сдерживал слезы, пытаясь скрыть страх перед реальностью.

Вы помните, как скромно и вместе с тем прозорливо советовала мне Колетт: «Главное, никакой литературы!»

Ну что ж, общение с людьми, путешествия, сама профессия рассказчика, которой я понемногу овладевал, подталкивали меня к тому, чтобы, расставшись с условными драмами, помериться силами если не с Жизнью, то хотя бы с реальностью.

Смирение пришло с возрастом. Мне было почти тридцать, и Жизнь представлялась мне светской дамой, к которой так просто не подойдешь. Вот почему однажды я отправился к Файару, издавшему большинство моих «народных романов».

— Я решил подняться на одну ступеньку вверх.

— А именно?

— Я писал «народные романы», теперь хочу попробовать написать полулитературный роман.

Словцо позабавило и в то же время озадачило его.

— Что вы имеете в виду?

Я замялся.

— Существует два десятка жанров, — пытался я объяснять, — которые напоминают отделы в универмаге. Есть негласное соглашение между покупателем и продавцом: у каждой категории свои законы, правила, которые коммерческая этика должна соблюдать. Но, помимо них, существует «чистый» роман, произведение искусства, которое никому ничем не обязано и не подчиняется никаким издательским требованиям. Но я не чувствую, что готов попытать свои силы в этом жанре. Настоящий роман невозможно написать до сорока лет, потому что он предполагает зрелость, достичь которой раньше очень трудно. Романист — это Бог-отец, а мне еще до него далеко. Тем не менее я думаю, что смогу преодолеть некоторые шаблоны, вдохнуть жизнь в героев, при условии что найду опору, фундамент в детективе. Могу писать для вас каждый месяц по детективу.

— Почему по детективу в месяц?

— Так выходит по моим подсчетам.

— Где гарантии, что вы сможете работать в таком ритме?

— Эти шесть я написал за три месяца.

Файар прочитал их. Через неделю он сказал:

— Будем печатать.

И добавил:

— Правда, нас ожидает провал.

— Почему?

— Во-первых, ваши детективы не вполне детективны. Они не научны, в них не соблюдаются правила игры.

— Что еще?

— Во-вторых, у вас нет любовной линии, даже в той мере, в какой она обычно присутствует в детективах.

— А еще?

— В-третьих, у вас нет ни вполне положительных, ни целиком отрицательных персонажей. У романов нет ни хорошего, ни плохого конца. Это нас погубит.

Все так. Мои детективы сделаны действительно очень плохо. И тем не менее Файар их издал, неизвестно почему. Возможно, из снисходительности, которая не однажды уже спасала меня: меня не выгнали ни из коллежа, ни из газеты, где я работал репортером. У моих романов было одно небольшое достоинство. Они сказали новое слово. Мир, еще полный условностей, я попытался населить живыми людьми.

Успехи были не так уж и велики. Говорю это без ложной скромности. Я все еще оставался на уровне гамм, точно пианист, продолжал играть экзерсисы. Но время от времени я пытался создать атмосферу, характер.

В оговоренные контрактом сроки я написал для Файара восемнадцать или двадцать детективов. Они были переведены почти на все языки мира, в том числе на идиш, эсперанто и японский. Через полтора года после подписания договора я заявил Файару, который так ничего толком и не понял: